Во львиной пасти - Страница 39
- Предыдущая
- 39 / 82
- Следующая
39
«Ты, сударь, чем стучишь-то?» — спросил Лукашка, тотчас расслышавший новый звук.
«Прутом от веника, — отвечал Иван Петрович. — Пальцев жаль. И тебе бы сделать то же».
«Рад бы, да к стене прикован. А ты, барин, разве на свободе?»
«В четырех стенах — да».
«Верно, слово дворянское дал не бежать?»
«Дал».
«И сдержишь?» «А то как же?» «Эх, сударь!»
«Ты, братец, плебей, так и не смыслишь». «Не смыслю, правда твоя. Сам-то я при первой оказии стречка дам».
«Да ведь ты же на цепи?»
«Подпилю».
«Чем?»
«А гвоздем: из госпиталя унес». «Ну, гвоздем не подпилишь».
«Трудненько, тем паче, что ржавый; да гвоздь-то не простой, чудодейственный: из мертвых меня воскресил: так и тут авось службу сослужит».
«Как так воскресил?»
«А так. Лежал я на больничной койке бок о бок с чухной-солдатом. Разговорились мы с ним…» «Это по-каковски?» «По-ихнему». «По-чухонски?» «Да».
«Где же ты их тарабарщине обучился?»
«А там же на койке. В шесть-то недель, коли ты не совсем дубина, хоть обезьяний язык переймешь».
«Тебя-то, точно, мозгами Господь не обидел. Ну, и что же, разговорились?»
«Разговорились, подружились. Пил же он заместо лекарства самодельную настойку — воду невскую, на гвоздях настоянную: много в телесной хворости помогает».
«И он же одолжил тебе один гвоздь?»
«Один одолжил, а другой про всякий случай я сам взял и припрятал. Тебе-то, батюшка-барин, как живется-можется?»
«Сибаритствую».
«Не на сухоядении?»
«Нет, дают к хлебу и кринку парного молока, но секретно от коменданта».
«Кто ж эта женерозная душа? Майор фон Конов?»
…«Сказать аль нет? — подумал про себя Иван Петрович. — Нет, материя слишком деликатная, на что ему знать!»
«Должно быть, фон Конов, — простучал он в ответ. — Окроме телесных авантажей, я пользуюсь еще и духовными: у меня есть евангелие».
«Вот как! Православное?»
«Нет, немецкое, но содержание-то все одно: жизнь и слова Христовы».
«Но как же ты читаешь во тьме кромешной?» «А у меня ночник горит».
«Так ты, сударь, подлинно как сыро в масле катаешься! Ну, да всякому свое по рангу: у тебя молочко, а мы сыты крупицей, пьяны водицей, ржавым гвоздем приправленной».
«Тебе бы, брат, гвоздем своим в стену стучать: хоть пальцы свои тоже поберег бы».
«Это верно-с. Благо, подкладка в халате оборвалась: обвернем гвоздочек в лоскуточек, чтобы не истерся, да и не так слышно было».
Приведенный разговор занял у беседующих, с небольшими перерывами, также чуть не целый день. Но времени им не занимать было, и день, по крайней мере, пролетел незаметно. С этих пор Иван Петрович не боялся уже впасть в меланхолию от полного одиночества: было все же с кем мыслями поделиться. Но животрепещущие темы у них довольно скоро истощились и оставалось только обмениваться жалобами на томительную скуку одиночного заключения.
В середине ноября серое житье-бытье их на короткий миг расцветилось.
«Исайя, ликуй! — простучал однажды слуга своему господину. — Я тоже вольная птица».
«Тебя выпускают?» — спросил Иван Петрович.
«Нет, но я снял с себя кандалы».
«Подпилил?»
«Подпилить не подпилил, а кольцо разогнул». «Поздравляю, братец: можешь хоть тоже променировать по своему подземному паллацо». «И поискать лазу».
«Куда же ты полезешь? Дверь на запоре…»
«А как-нибудь оседлаю нашего придворного тафельдекера и кофишенка».
«Осла-тюремщика? Да и из крепостных ворот тебя все равно не пустят: схватят и тут же на воротах вздернут».
«Выеду-то я на ослике моем, вестимо, не с парадной музыкой и в карьер, а тихомолком курц-галопом и, даст Бог, доберусь-таки до наших аванпостов».
«А того вернее в лесную трущобу, где с холода да с голода сгибнешь: ведь зима уж на дворе». «Значит, колесо фортуны!»
«А я тем часом без тебя с тоски еще с ума спячу, либо ножки протяну!»
«Что ты, милый барин! Коли так, то, видно, незадача мне. До весны уж потерплю, останусь при тебе».
И он остался. Но чего стоило бедняге это решение — отказаться от манившей впереди полной воли, — господин его мог судить по минорному тону и односложным ответам калмыка. Иван Петрович жалел его, но жалел и себя: пребывание под землею становилось с каждым днем невыносимее. Хотя с наступлением холодов казематы по временам и протапливались с коридора, но подземные печи, должно быть, давно не поправлялись, потому что не столько грели, сколько немилосердно дымили, и у арестантов после каждой топки головы трещали. А вдобавок от печного тепла обледеневшие стены испускали накопившуюся в них влагу, которая ручьями стекала на заключенных.
Понемногу и Иван Петрович, ободрившийся было с соседством Лукашки, начал опять падать духом. Зимою все проезжие пути, конечно, занесло снегом, и военные действия между шведами и русскими сами собой должны были прекратиться. Стало быть, до весны царя Петра Алексеевича и не жди в Ниеншанц; а дотянут ли они оба еще до весны всю зиму-зименскую в своем могильном склепе?
Глава третья
Чу! за белой, душной тучей
Прокатился глухо гром;
Небо молнией летучей
Опоясалось кругом…
Тютчев
Но вдруг нежданный
Надежды луч,
Как свет багряный,
Блеснул из туч.
Полежаев
Три месяца уже герой наш не имел никаких вестей из надземного мира и постепенно пришел к горькому убеждению, что и бывший гостеприимный хозяин его, майор фон Конов, забыл про него, — когда тот неожиданно навестил его в каземате.
- Предыдущая
- 39 / 82
- Следующая